Не могу воспеть красоту берегов, так как адски холодно; береза еще не распустилась, тянутся кое-где полосы снега, плавают льдинки – одним словом, вся эстетика пошла к черту.
Если бы моя воля, то от утра до ночи только бы и делал, что ел; так как денег на целодневную еду нет, то сплю и сплю.
Ах, икра! Ем, ем и никак не наемся. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо не соленая. Стерляди дешевле грибов, но скоро надоедают.
Деньги целы все за исключением тех, которые я проел. Не хотят подлецы кормить даром!
Мне не весело и не скучно, а так, какой-то студень на душе. Я рад сидеть неподвижно и молчать. Сегодня, например, я едва ли сказал пять слов. Впрочем, вру: разговаривал с попом на палубе.

Извините, что пишу Вам только о еде. Если бы не еда, пришлось бы писать о холоде, ибо сюжетов нет.

Пишу вам теперь, сидя в избе на берегу Иртыша. Ночь. Еду я по сибирскому тракту на вольных. Проехал уже 175 верст. Обратился в великомученика с головы до пяток.
С сегодняшнего утра стал дуть резкий холодный ветер и заморосил противный дождишко.
Надо заметить, что в Сибири весны еще нет: земля бурая, деревья голые и, куда не взглянешь, всюду белеют полосы снега; день и ночь еду я в полушубке и в валенках.

…луговой берег Иртыша, весь покрытый большими озерами; дорога спряталась под водой и мостки по дороге в самом деле или снесены, или раскисли.
Возвращаться назад мешает отчасти упрямство, а отчасти желание скорее выбраться из этих скучных мест… Начинаем ехать по озерам… Боже мой, никогда в жизни не испытывал ничего подобного! Резкий ветер, холод, отвратительный дождь, а ты изволь вылезать из тарантаса (не крытого) и держать лошадей: на каждом мостике можно проводить лошадей только по одиночке… Куда я попал? Где я? Кругом пустыня, тоска.

Белые волны хлещут по глине, а сам Иртыш не ревет и не шумит, а издает какой-то странный звук, похожий на то, как будто под водой стучат по гробам…
И вот я сижу ночью в избе, стоящей в озере на самом берегу Иртыша, чувствую во всем теле промозглую сырость, а на душе одиночество, слушаю как по гробам мой Иртыш, как ревет ветер и спрашиваю себя: где я? Зачем я здесь?

Дорога до Томска в разбойничьем отношении совершенно безопасна. О грабежах не принято даже говорить. Даже краж у проезжающих не бывает; уходя в избу, можете оставлять вещи на дворе, и они все будут целы.

Но меня все-таки чуть было не убили. Представьте себе ночь перед рассветом… Я еду на тарантасике и думаю, думаю… Вдруг вижу, навстречу во весь дух несется почтовая тройка; мой возница едва успевает свернуть вправо, тройка мчится мимо, и я усмотриваю в ней обратного ямщика… Вслед за ней несется другая тройка, тоже во весь дух; свернули мы вправо, она сворачивает влево; «сталкиваемся!» — мелькает у меня в голове… Одно мгновение и — раздается треск, лошади мешаются в черную массу, мой тарантас становится на дыбы, и я валюсь на землю, а на меня все мои чемоданы и узлы… Вскакиваю и вижу — несется третья тройка…

Должно быть, накануне за меня молилась мать. Если бы я спал или если бы третья тройка ехала тотчас же за второй, то я был бы изломан насмерть или изувечен. После крушения глупейшее недоумение с обеих сторон, потом жестокая ругань… сбруи разорваны, оглобли сломаны, дуги валяются на дороге. Ах, как ругаются ямщики! Ночью, в этой ругающейся, буйной орде я чувствую такое круглое одиночество, как раньше никогда не знал…

О весне говорят одни только утки. Ах, как много уток! Никогда в жизни я не видел такого утиного изобилия.

Холодно ехать… На мне полушубок. Телу ничего, хорошо, но ногам зябко. Кутаю их в кожаное пальто — не помогает… На мне двое брюк.

Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями.
Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, все пуховики и большие подушки, полы выкрашены или устланы самодельными холщевыми коврами.

[здесь] вас не посадят пить чай без скатерти, при вас не отрыгивают, не ищут в голове; когда подают воду или молоко не держат пальцы в стакане, посуда чистая, квас прозрачен как пиво — вообще чистоплотность.

Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи и калачи… зато все остальное не по европейскому желудку.

«Утячья похлебка». Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и неварёный лук; утиные желудки не совсем очищены от содержимого и потому, попадая в рот, заставляют думать, что рот и rectum поменялись местами.
Деревни здесь большие, поселков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы деревянные, есть и двухэтажные.


Сладкий Миша, если у тебя будут дети, в чем я не сомневаюсь, то завещай им не гнаться за дешевизной. Дешевизна русского товара — это диплом на его негодность. По моему лучше босиком ходить, чем в дешевых сапогах.

Бабы здесь толковые, чадолюбивые, сердобольные, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья их не бранят и не бьют их, потому что они также высоки, и сильны, и умны, как их повелители; они когда мужей нет дома, ямщикуют; любят каламбурить.

Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те любовно подсмеиваются над ними.

Но что ужаснее всего и чего я не забуду во всю мою жизнь, это перевозы через реки. Подъедешь ночью к реке… начинаешь с ямщиком кричать… дождь, ветер, по реке ползут льдины, слышишь плеск… Ну-с через час в потемках показывается громадный паром, имеющий форму баржи; громадные весла, похожие на рачьи клешни. Перевозчики — народ озорной, все больше ссыльные, присланные сюда по приговорам общества за порочную жизнь. Сквернословят нестерпимо, кричат, просят денег на водку… везут через реку долго, долго… мучительно долго! Паром ползет… опять чувство одиночества и, кажется, бугай нарочно кричит, как будто хочет сказать: «Не бойся, дядя, я здесь!»

7 мая вольный ямщик, когда я попросил лошадей, сказал, что Иртышу разлился и затопил луга, что вчера ездил Кузьма и еле вернулся и что ехать нельзя, нужно обождать. Спрашиваю: «До каких пор ждать?» Ответ: «А Господь его знает!»

Завтра пойду к Владиславлеву и Флоринскому. Деньги целы. Швов еще не распарывал.

Томичи говорят, что такая холодная и дождливая весна, как в этом году, была в 1842 г. Половину Томска затопило. Мое счастье!
Ем конфекты.

В Томске нужно будет дождаться того времени, когда прекратятся дожди. Говорят, что дорога до Иркутска возмутительна. Здесь есть «Славянский базар». Обеды хорошие.

Всю дорогу я голодал как собака.
Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и пр.
Даже о гречневой каше мечтал.
По целым часам мечтал.

Ах, какие расходы! Гевалд! Благодаря разливу рек я везде платил возницам почти вдвое, а иногда втрое, ибо работа каторжная, адская.

Что за убийственная дорога! Еле-еле дополз до Красноярска и два раза починял свою повозку.

Последние три станции великолепны; когда подъезжаешь к Красноярску, то кажется, что спускаешься в иной мир. Из леса выезжаешь на равнину, которая очень похожа на нашу донецкую степь, только здесь горные кряжи грандиознее. Солнце блестит на всю ивановскую и березы распустились, хотя за три станции назад на березах не потрескались даже еще почки. Слава Богу, въехал таки я наконец в лето, где нет ни ветра, ни холодного дождя.

Я жив и совершенно здоров. Деньги целы, вещи тоже целы; потерял было шерстяные чулки и скоро нашел.

Нигде так сильно не сказывается житейская непрактичность, как в дороге. Плачу лишнее, делаю ненужное, говорю не то, что нужно, и жду всякий раз того, что не случается.

Чем ближе к востоку, те дороже все становится. Хлеб ржаной уже 70 коп. за пуд, тогда как по ту сторону от Томска она 25−27 к., а пшеничная — 30 к. Табак, продающийся в Сибири, подл и гнусен; дрожу, так как мой уже на исходе.
Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылки.

Енисей — широкая, быстрая, гибкая река; красавец лучше Волги. И паром через него замечательный, хитро устроенный, плывущий против течения; об устройстве сей штуки расскажу дома. Итак, горы и Енисей — это первое оригинальное и новое, встреченное мною в Сибири.

И горы, и Енисей подарили меня такими ощущениями, которые сторицей вознаградили меня за все пережитые кувырколлегии и которые заставили меня обозвать Левитана болваном за то, что он имел глупость не поехать со мной.

Я жив и здоров. Деньги целы. Кофе припрятал для Сахалина. Пью великолепный чай, после которого чувствую приятное возбуждение. <…> Есть великолепная кондитерская, но все адски дорого. Тротуары деревянные. В Иркутске — рессорные пролетки. Он лучше Екатеринбурга и Томска, совсем Европа.

По Сибирскому тракту… ночью едешь, едешь, едешь… балдеешь, чумеешь и все едешь, а рискнешь спросить ямщика, сколько верст осталось до станции, он непременно скажет не менее 17. Это особенно мучительно, когда приходится ехать шагом по грязной ухабистой дороге и когда хочется пить.